Dead Fox

[translated fiction]

I wanted to die alongside the people.   

Not because it’s lonely in the forest. No. I wanted to give them a present. Make my death a gift. 

I ran across the field to the village. My strength melted away as I ran. 

By the time I emerged on to the village street, glittering with crystals of half-melted snow and mottled with patches of wet, bare earth, my eyes had almost given out and my back legs had gone numb. I had to drag myself along.  

The corner plot on the right. I’d been here last summer. 

Not too manicured. Nice peonies. Especially the pink ones, in the main bed opposite the deck, so fragrant your fur stands on end. I remember their man had been back by the shed then, chopping wood, and there’d been two women and two cars on the plot. One woman had been walking from the house to the compost pile, while the other, the young one, with the short hair, had been going around the plot with a watering can of fertilizer. She was sad. She was watering the peonies right at the base of their stalks, her gloved hands holding back the leaves.  

She’d looked at me all of a sudden. With affection. A long look. Then she’d gone to mix up more fertilizer in the watering can. She’d looked around again and disappeared behind the dacha.  

The snow’s just melted. I crawl to the porch. 

The pines haven’t sent up their candles yet. The old, wet cones nestle in last year’s needle litter, rotting. By the wall to the left of the porch, a last stubborn snowdrift petrifies. But by the steps, the snow has melted and the bergenia’s thrusting out little round leaves for all it’s worth, arrogantly, as though the winter had never been. 

So be it.

I dragged my hind paws across the leaves. My tail had gone limp. My forepaws were also wobbly, unreliable.

I crept beneath the porch and stuck my muzzle out from under it. My vision was almost gone, but I saw everything with my nose. I laid my muzzle on my paws and breathed my last sweet dreams.

*     *     *

There was a palpable stench in the car. Zhuchka’s breath reeked bad enough to make a preacher swear, and it was terrible to contemplate what was going on inside that little Maltese’s innards.  

She was squirming, whimpering, scrabbling around, and shaking like a leaf. My mother-in-law was quivering in sync as she calmed, cajoled, and admonished her.

We were trying to listen to the news, but with that in the background, everything was just noise, so I asked Yura to turn the radio off.  

My mother Yelena was driving. Yura, my husband, was sitting beside her in the front passenger seat. He sat primly, holding his glasses and myopically observing the monotony out the window. He replied in monosyllables to his mother’s comments: patient, kind, in a light tone of voice.  

In the trunk there was a store-bought cake and a pie his mother had baked. There were also hardboiled eggs, cheese, bread, pâté, and a bit of butter in its own separate plastic container. We were out to open up the dacha: clean it, heat it, and check the pipes.    

We wouldn’t have taken Yura’s mother to a frozen building full of mouse poop if she hadn’t asked so insistently to come. She said she wanted some air. She said she’d take little Zhuchenka for walks.  

What can you do? And besides, it was her birthday. We couldn’t refuse.  

We thought we could slip out on a Friday morning, but no. Traffic was at a crawl. Everybody had breathed in the spring and decided to escape the city’s sunless ravines.  

Zhuchka went into several barking fits at the dogs poking their heads out of other car windows. She screeched her hatred like a fishwife, but quickly fizzled out. 

So we crept along, making the best of it, trying to keep a conversation going and fully aware that on arrival, we’d find not only fresh air, but the neighbors’ news, too. And time, frozen in the building since last fall.    

I knew that in my room I’d see the grey belted sweater thrown over the headboard of the bed. And that we’d definitely find a cup of tea forgotten on the second floor—the tea would’ve evaporated, but there’d be a brown dusty film inside the cup—and a grocery list on the dining room windowsill. 

They will call out to me like photographs from my childhood. A year has passed. 

*     *     *

My mother-in-law has two baggies on her lap, one with Lastochka chocolate candies and the other with a meat patty. Zhuchka’s performance-enhancing drugs.  

My mother had covered the back seat with an old lap blanket. After an hour on the road, it was covered in Zhuchka hair.  

After the latest in a series of Lastochkas, Zhuchka began throwing up.

We couldn’t do a thing about it. Stuck in a traffic jam, no roadside parking, no gas stations. 

My husband put on his glasses and watched the Maltese convulse in spasms. She looked like an inchworm that was inching but not getting anywhere. The cabin was hit with the sour smell of vomit. Without a word, everyone simultaneously started opening their windows.  

“Nothing to worry about,” said my mother. “It’s just her stomach clearing itself out.” No one could think of anything to add to that. 

My mother-in-law was still fumbling for a bottle of water in the depths of her weekender by the time the canine spasms had waned. My mother said, “Dina, check the seat. How bad’s the mess?” 

I looked. The seat was fine. Zhuchka’s little loaf of vomit had landed in the footwell. 

*     *     *

There’s nothing around Death and me, though, but the porch. Nothing but crystals of melting snow. Scents of damp leaves, damp wood, watermelon. 

They’re getting closer.

Death laps at my muzzle, strokes my forepaws.

I hear something moving on the neighboring plots. A silver car has driven up to the neighbors’ place across the street. They’re opening the gate, breathing in our clear, ringing air.   

In the plot to my right, a woman with a fleshy croup in tight, shiny black pants is carefully examining the trunks of her apple trees. She peers at the bark of a young apple tree, taps it, and picks at it with her nail as she drags deeply from her foul-smelling cigarette.  

Someone farther along the street’s burning trash. The smell of burnt rubber wafts past. Even farther, past the shared fence, there’s a small thoroughfare that leads to the main highway. I sense the vibrations from all the cars, from trucks and motorcycles; I hear what’s loaded and what’s empty; I hear buses carrying children and trailer trucks carrying various things.    

There’s nothing around Death and me, though, but the porch. Nothing but crystals of melting snow. Scents of damp leaves, damp wood, watermelon. 

I have lived a happy life. My offspring are scattered through the forests. I have hunted my fill and my step has been light. At times I was sick—then my fur would grow thin, with bald spots on my back that I had to rub on the grass; but I heal fast, like a cat, quick, with no scars; and the wind ruffled my tail, and my tail led me. And my nose led me, and the leaves under my paws, and the leaves over my head, and my supple muscles: all this was me; was joy.    

My life had earned me a happy death. 

I was ravaged by dogs. 

I don’t know… this has never happened before. Maybe it was my age, maybe it’s that the dogs were hungry as wolves, but they lured me out of my den and chased me, and one of them proved quicker than me. I’m a virtuoso in the art of diversion, so I don’t know how it managed to catch me on a slope.   

Its teeth met in my withers. A second dog flew up, then the rest of them. I did tear free. I tore free fairly quickly. It’s just that the deed had already been done. 

Death doesn’t make me sad, though. The air in death is just the same. And all that was mine remains with me: the scent of leaves, and the taste of mushrooms, and the imprint of a pinecone in my blind eye’s retina… Everything that has come into me will go with me into the wide, foggy forest. 

A car has driven up and gotten stuck in a slushy rut at the gate. Roaring. Clay and snow go flying in all directions. Back and forth, back and forth.

But the rut’s not deep. The car can manage. Rattling, it clambers out to rest on the flat space in front of the bare-branched shrubs, and all but heaves a sigh. Car doors shutting. Hot metal. Somebody threw up. 

People. The people. 

A low-slung little dog is first to leap out of the car. I sense the stench of her breath. How could you!? Immoderation is a beast’s worst enemy. Gluttony, fuss, warm blankets. 

The man comes out next. He’s tense. He sees nothing, feels no joy. Sinful, I’d tell him, if I could. But they’ll have to get by without my advice. 

The young woman with short hair emerges after him. Greetings. I’d like you to look at me, like you did back then, last summer.      

The man helps an old woman make her way out. The woman wheezes and leans on him as only a human mother can lean on her son: hard, really hard, but trusting neither herself nor him. 

The young woman’s mother was the driver. At wits’ end and trying to hide it, but hiding things isn’t her strong suit. The mother starts taking bags out of the car.  

“Yura, you’ve got the key. Are you going to open the door?” 

“Yes, Yelena, just a minute,” the man replies, tense.  

Meanwhile, the little dog is racing around on the wet grass like she’s possessed, like she’s overdosed on toadstools. I feel sorry for her. If I were in good health, I’d show her the forest. Maybe she’d catch on that her comfortable dog beds are nothing but a lie. Even dogs like this can find themselves. Sometimes. 

The people have opened the door and are carrying things in. The mother asks everyone to help her; the old woman sighs, and inhales deeply, and talks to her dog; the dog continues to race around and has already found a hole in the fence.    

“How do you feel, Zhuchenka? My little sweetheart. Don’t jump like that, Zhuchenka.” 

Soon they’ll be hungry. A long trip, fatigue. Someone’s going to start talking about food any minute now. 

“Lenochka, maybe we can have some tea, and then you can get started cleaning?” says the old woman. “We’ll all have a piece of pie and then you can start.”   

“Of course, Tamara, absolutely. Now we’ll just get some water, rinse out the cups, and get some fresh air in here. And the car needs to be scrubbed, too, otherwise we won’t be able to air out that smell.”   

The old woman looks crestfallen. 

“Dinochka, find little Zhuchenka’s leashie, would you please? We’re going for a walk.” 

The young woman nods. Her husband has gone around to the back of the house: he’s opening up the shed. 

They’re trying. As God is their witness, they are trying as hard as they can. They’re a good family.  

They gradually settle into their rhythm. I hear them exchanging comments, closing doors, hauling the blankets and throws outside. 

A new trail in the air: the sweet scent of smoke. It’s lulling. 

The day heaves itself over the half-way point.

The neighbor from the house across the street comes over. She’s returning the bowl she’s had since last year. She’s chatting with the mother, telling her how a watchman drank himself to death over the winter, how the village fence along the ditch collapsed, how over the winter another neighbor’s husband died suddenly (“Oh no! Really?”) and how her granddaughter Nastya, a nurse, got a job in a dentist’s office and so everything would be great, if only she didn’t have to wake up so early to get all the way to the other end of Moscow, all the way to Kashirskaya. 

*     *     *

The old woman and the dog are coming back from their walk. The dog flies through the gate and clambers up onto the porch. 

“Wait, Zhuchenka, let’s wipe off your little feet,” the old woman shouts at her. 

But suddenly, the little dog freezes. 

That’s what I was afraid of. 

She sensed me. She sensed me, the bitch; she’s evidently still got a few receptors that haven’t died off yet. 

She tumbles down the porch stairs and dives under them. She looks at me and yips.

And I look at myself. At myself and at everyone, all at once, as though I’d become a bird. I died while they were on their walk. Or rather, I gave myself to Death: it was as though my mother had come and lifted me by the nape of the neck and carried me into a warm den. 

In the kitchen, the mother has poured warm water from the teakettle into a basin and the man is washing his hands in it. 

He’s tired. His lower back hurts. He loves the dacha, loves it. His relationship with his wife’s mother is good; his relationship with his wife is not bad; he does everything he can for his own mother, the old woman. It’s just that there’s so many of them, and there’s only one of him, and there’s also his job, which is as much as his mother and his wife combined. He dreams of peace and quiet. 

He hears the old woman scream. 

The mother comes in. 

“Yura, I think there’s something out there…” 

They walk out to the porch together. 

They see the old woman kneeling on her bad knees in the middle of the bergenias, trying to pull the dog out from under the porch. The dog is screeching.

“What’s in there?” the mother asks.   

The young woman comes down from the second floor for tea. The dining room is empty. The cake is out, but not cut. Her husband, her mother, and the old woman are all out front hovering around the porch. 

The young woman goes out the door.  

Several seconds later, Zhuchka comes flying out from under the porch, squalling: the man had no other alternative than to drag her out and throw her into the yard.    

He says, “I need a shovel. There’s a dead fox in there.” 

The women remain silent. 

“You should get away from here. It might have something contagious.” 

This is when the neighbor stops by. Very pregnant, with a wide face and an iridescent manicure. The neighbor is a friend. 

“It’s those dogs from the actors’ dachas. I heard they hunted down three foxes over the winter, and last week they tore a squirrel apart. Foxes are the primary carriers of rabies,” the neighbor concludes, wagging her index finger in the air. Her nail polish is pink at the base of the nail, but burgundy at the tip.     

The old woman’s face goes numb.   

“I thought the only things we had to worry about were ticks,” begins the young woman. Everyone ignores her. 

The neighbor is practical. She knows a thing or two about such matters. 

“You need to put it on a plastic sheet and spread lime over it. Need help?”

The man comes back with a shovel. 

“Zhuchenka’ll be infected,” the old woman sobs. “Why did we ever come here? Why?” 

“You’re the one who wanted to come,” says the mother, then cringes at how rude it came out.   

The old woman is bawling. 

The mother turns to the man: “But she’s got a point. Zhuchka could have gotten infected.”

“There’s a good emergency room in Vereysk,” the neighbor informs them. “They’ll tell you where to get a rabies shot. Go now, you have to get the shot right away.” 

“Dina, bring us the sedative. There’s some peony root left on the shelf over the fridge.” 

“No, don’t.” 

“Calm down and get up; you’ll get cold sitting there like that.” 

“Zhuchenka!” 

“We’ll get her the shot.” 

The man returns from the shed with a plastic sheet and puts on rubber gloves. 

“Don’t inhale!” the old woman shouts, crying, from the porch. The mother leads her in. The young woman is looking for the drops on the shelf. The cake has been forgotten, but the house is slowly warming up. 

*     *     *

He’s done a good job; he went through all the steps, didn’t rush anything. 

He removed the sod and dug a deep pit. Maybe not quite as deep as one would’ve wanted, but the earth is still frozen, it’s hard to dig. He chose the edge of the yard, by an aspen copse. A good place. Quiet. 

I thought about them while I lay in the plastic sheet.

What’s going to happen to them? Which of them will turn out to be the most determined? The most serene? 

The plastic sheet was cloudy, like my blind eyes. Grubs were already rooting around in my skin. My skin: their haven. 

In my best years, I shone; I grew a little layer of fat. In death, I dried up; my fur grew thin, turned into dry fluff, almost. But it’s a good, solid home for insects.  

Carefully, he let me down; carefully, he pulled the plastic sheet out from under me. I flipped over anyway, but that’s not his fault. He rearranged me with his shovel and began covering me with earth. Ah, how pleasant. Plop, plop: the earth’s like friendly hands clapping me on the back, on the nape of my neck. It smells like the inside of a den. He tamps down the earth. It feels good. And I can still see their yard from here, I can see him strolling along the grass in heavy rubber boots, then filling a bucket with water to wash the shovel. 

Way off in the bushes, a nightingale has started singing. They’re early this year.  

*     *     *

Yelena clears the food off the table. No one had sat down, but everyone had eaten some bread and cheese and drunk a cup of tea. Yelena had convinced them to do at least that, and she was right: by the time they drove out to the emergency room in Vereysk—and then actually found it, since they’d only ever gone to the market there—by the time they did this, that, and the other, it’d be evening. 

Yura’s mother rests on the couch, an arm thrown over her eyes. Unfortunately, nobody’s going to let her sleep. They have to go. 

They all get into the car. The scent of vomit is weaker.  

“Yurochka, but what if they won’t give little Zhuchenka the shot in the emergency room? What then?” 

Yura doesn’t know the answer to this question. He’d been gearing up to deal with the water pipes. When he was a kid, his grandma had told him that you have to get forty shots to cure the disease. Soon he will discover that it’s fewer nowadays.

“We will solve our problems in the order they arise,” says Yelena. 

Inside the car, silence reigns. 

*     *     *

Today was a strange day. 

We made it to the emergency room, where they redirected us to the local hospital. In the hospital, as I had suspected, they told us they don’t deal with animals. We found the Vereysk veterinary clinic just as it was getting dark. 

My mother-in-law’s blood pressure had gone up, and Zhuchka cried and cried. 

The sun hid. Clouds covered the sky. That caused evening to fall upon us all at once. 

Our story made absolutely no impression on the clinic’s vet. By the time he gave Zhuchka the shot, it felt like even the car itself was exhausted.     

We went into a wayside bar and ate some kharcho. Amazingly, it wasn’t bad. 

Zhuchka would have to face five more shots. And no more candy. Or alcohol, said Yura jokingly. 

I decided that putting off kids was no longer an option. There’s just no reason to.  

*     *     *

August. The mushrooms are popping up. 

I hadn’t even considered that he might come to visit me. And bring his wife along, to boot. For some reason, he’d marked my grave with a rock at the time. He’d put the pieces of sod back on top, laying them carefully, like bricks. Then he’d cast around in the grass until he found a nice big rock and put it right in the middle. And now he’d managed to find it again. 

She’s already got a belly. Her hair’s shoulder-length, she grew it out. She’s fattening up.

Zhuchka kicked the bucket in July. I remember that trip. She found a piece of wire and chewed it to bits. They put her to sleep. 

The earth’s heated through. The sun is scorching hot, though autumn already peeks between its rays. Autumnal light… It’s unmistakable. It’s like a gentle breeze alongside your eyes, this smoke-tinged, veiled light of autumn.  

They walk in step, one after the other, along the little path through the yard. Left, right, left, right. She follows him, touching her hand to his back. He doesn’t turn around. They walk on. 

I smile, click my teeth gently, and scratch once or twice with my hind paw. Because it feels good. Because everything turned out right.     

Мертвая лиса

Я хотела умереть возле людей. 

Не потому, что в лесу одиноко, нет. Хотела подарок сделать. Смерть свою им подарить.

Пробежала через поле к дачному поселку.  Силы таяли на бегу. 

Когда выскочила на поселковую дорогу, всю в проталинах, сверкающих кристаллами подтаявшего снега, глаза почти ослепли, задние ноги онемели. Пришлось волоком волочить.

Угловой участок справа. Я была здесь летом. 

Не слишком ухоженный. Неплохие пионы. Особенно розовые, на центральной клумбе напротив террасы, душистые до того, что шерсть дыбом встает. Помню их мужчина тогда колол дрова возле сарая, и на участке были две женщины и две машины. Одна женщина шла из дома к компостной куче, а другая – молодая, с короткой стрижкой разносила по участку лейки с жидким навозом. Она была грустной. Поливала пионы под корень, придерживая листву руками в садовых перчатках.

Она посмотрела на меня вдруг. Ласково так, протяжно. И пошла разводить навоз в лейке. Раз еще оглянулась и свернула за дом. 

Снег только сошел. Ползу к крыльцу.

Сосны еще не пробились вверх новой порослью, мокрые старые шишки гниют в прошлогоднем опаде. Слева от крыльца, у стены каменеет последний, упорный сугроб. Но у ступеней снег сошел, и круглые листья баданов торчат уже вовсю, нагло, как будто и зимы не было.

Так тому и быть.

Я проволокла задние лапы через листья. Хвост обмяк. Передние лапы тоже ломкие, неверные. 

Забралась под крыльцо, наружу морду высунула. Зрение угасло почти, но я все носом вижу. Положила морду на лапы и вдохнула свой последний, сладкий сон.

ХХ

Вонь в машине стояла конкретная. У Жучки из пасти пахло, хоть святых выноси, страшно было подумать, что же там в желудке происходит у этой болонки.

Она ерзала и поскуливала, металась и подрагивала. Свекровь вибрировала с ней в унисон: уговаривала, успокаивала, призывала.

Пытались мы слушать новости, но на этом фоне все превращалось в дребезг, и я попросила Юру выключить радио.

Машину вела моя мать Елена, Юра – муж мой – сидел рядом с ней, впереди. Сидел аккуратно, сняв очки, наблюдая близоруко за однообразием вида за окном. Он односложно отвечал на реплики моей свекрови: терпеливо, ласково, с легким звоном в голосе.

В багажнике лежал торт из магазина и пирог, испеченный свекровью. Кроме того, вареные яйца, сыр, хлеб, паштет, кусочек масла в отдельной пластиковой коробке. Ехали открывать дачу. Греть и мыть дом, налаживать водопровод и канализацию.

Мы бы не потащили свекровь в мерзлый дом, полный мышиного помета, но очень уж она просилась. Сказала, хочет воздуха, сказала, будет гулять с Жученькой. 

Что ж. Тем более, день рождения у нее – не откажешь.

Мы думали, в пятницу утром можно будет проскочить. Но нет. Трасса ползла еле-еле. Вдохнув весну, все захотели вырваться из городских теснин.

Несколько раз Жуча заходилась лаем от вида собак, высовывающихся в окошки других машин. Лаяла она с базарной ненавистью. Но быстро выдыхалась.

В общем, ехали медленно, как могли, поддерживали беседу и знали, что по приезде нас ожидает не только свежий воздух, но еще и новости от соседей и время, застывшее в доме с прошлой осени.

Я знала, что увижу в своей комнате брошенную на спинку кровати серую кофту с поясом. Наверняка найдется оставленная на втором этаже чашка с чаем, испарившимся, но в коричневом пыльном налете по стенкам. И список продуктов на подоконнике в столовой. Они будут взывать ко мне, как фотографии детства. Год прошел.

ХХ

У свекрови на коленях два пакета: в одном кусочки конфет «Ласточка», в другом – котлета. Жучкин допинг.

Мать выстлала заднее сидение старым пледом. За час дороги он покрылся Жучкиными волосами. 

После очередной «Ласточки», Жучку начало рвать.

Сделать мы ничего не могли. Пробка. Ни парковочных карманов, ни заправочных станций.

Муж надел очки и смотрел на болонку, содрогающуюся в спазмах. Она напоминала гусеницу, двигающуюся вхолостую. В салоне остро запахло кислой рвотой. Все, не сговариваясь, стали открывать окна.

– Ничего страшного, – сказала мать, – это у нее желудок просто очищается.

Никто не нашелся, что добавить.

Когда собачьи спазмы утихли –  свекровь все искала в недрах матерчатой сумки бутылку воды – мать спросила:

– Дина, посмотри на сидение. Сильно испачканы?

Я посмотрела. Сидения не пострадали: Жучкина рвота угодила на пол.

ХХ

Они приближаются. 

Смерть омывает мне морду, ласкает передние лапы. 

Слышу движение на соседних участках. К соседям через дорогу приехала серебристая машина; открывают ворота, вдыхают наш звонкий воздух.

На участке справа женщина с тяжелым крупом в черных лосинах внимательно осматривает стволы яблонь. Она вглядывается в кору молоденькой яблони, стучит по ней и ногтем поддевает, покуривая смрадную сигарету. 

Дальше по улице жгут мусор, несет паленой резиной. Еще дальше, за общим забором лежит малое шоссе, оно ведет к большой трассе. Чую вибрацию от всех машин, от грузовиков и мотоциклов, слышу груженые, слышу порожние, автобусы с детенышами, прицепы с разным.

Но вокруг нас со смертью только крыльцо, только кристаллы талого снега, пахнет сырой листвой, сырым деревом и арбузом.

Я прожила счастливую жизнь. Отпрыски мои рассеялись по лесам. Я охотилась всласть, и движенья мои были легки. Иногда болела, тогда шерсть моя редела, залысины на спине приходилось тереть о траву, но на мне, как на кошке – все быстро, все незаметно, и хвост мой овевал ветер, хвост мой вел меня. И нос мой вел меня, и листья под лапами, и листья над головою, и мышцы мои упругие, все это было мною и было радостью. 

Я нажила счастливую смерть. Собаки загрызли. 

Не знаю, впервые такое случилось. Возраст ли, собаки ли были голодные как волки, но они выманили меня из норы и погнали, и одна из них оказалась быстрее меня. Искусством отвлечения владею виртуозно, поэтому не знаю, как ей удалось перехватить меня на косогоре.

Челюсть сомкнулась на холке. Подлетела вторая собака, затем остальные. Но я вырвалась, вырвалась довольно скоро. Да вот только дело-то уже сделано.

Но смерть не печалит меня. Воздух в смерти тот же. И все мое остается при мне – и запах листвы, и вкус грибов, и отпечаток шишки в сетчатке слепого глаза, все, что вошло в меня перейдет со мной в просторный туманный лес.

Машина подъехала и застряла у ворот в слякотной выемке. Рев, глина и снег летят в стороны. Назад – вперед, назад-вперед.

Но выемка невелика. Машина справляется. С грохотом водружается на поляне, перед голыми кустами, и словно делает выдох. Хлопки дверей. Жаркий металл. Кого-то рвало.

Люди. Люди.

Первой из машины выпрыгивает низкая собачонка. Слышу вонь из ее пасти. Как же можно! Невоздержанность – первый враг зверя. Чревоугодие, суета, теплые подстилки.

Следом выходит мужчина. Он напряжен. Он не видит и не чувствует радости. Грешно, сказала бы я ему, если б могла. Но им придется обойтись без моих подсказок.

Сзади появляется молодая женщина с короткой стрижкой. Здравствуй. Я бы хотела, чтобы ты взглянула на меня, как тогда, прошлым летом.

Мужчина помогает выбраться пожилой даме, дама кряхтит, опирается на него, как только человеческая мать может опираться на сына: сильно, сильно, не доверяя ни себе, ни ему.

За рулем у них была женщина. Она удручена, пытается это скрыть, но скрывать что-либо – не ее талант. Она начинает выгружать из машины сумки.

– Юра, ключ у вас. Дом откроете?

– Да, Елена, минуту, – отвечает ей напряженный мужчина.

Собачонка, тем временем, уже носится по сырому газону, как очумелая, как объевшаяся мухоморов. Мне становится ее жалко. Была бы я в добром здравии, я бы показала ей лес, может, она бы и дотумкала, что ее уютные подстилки – не что иное, как морок. Иногда и такие находят себя.

Люди открыли дом и переносят туда вещи. Елена просит всех ей помогать, пожилая вздыхает и глубоко втягивает воздух и разговаривает с собакой, а та продолжает носиться и уже нашла дырку в заборе.

– Жученька, как тебе? Ты моя хорошая. Не надо так прыгать, Жученька.

Скоро они проголодаются. Долгий путь и усталость. Сейчас кто-нибудь заговорит о еде.

– Леночка, может, чайку выпьем и начнете убираться? – говорит пожилая, – По кусочку пирога и начнете.

– Конечно, Тамара, конечно. Сейчас воды наберем, чашки ополоснем и проветрим. И машину еще надо протереть, иначе запах не выветрится.

Пожилая сникает.

– Диночка, найди пожалуйста, Жученькин поводочек. Мы прогуляемся.

Диночка кивает. Ее муж ушел за дом – он открывает сарай.

Они стараются. Видит бог, стараются как могут. Это хорошая семья. 

Потихоньку они входят в ритм. Я слышу, как они переговариваются, как хлопают дверьми, как вытаскивают на улицу одеяла и пледы.

Начинает тянуть сладким запахом дымка. Это убаюкивает.

День переваливает на вторую половину.

Заходит соседка из дома напротив. Возвращает миску, которая осталась у нее с прошлого года. Она болтает с Еленой, рассказывает, что один сторож за зиму спился, общий забор поселковый завалился вдоль канавы, что у другой соседки за зиму скоропостижно умер муж (- Ой, да вы что?!) и что ее внучка Настя работает медсестрой в кабинете стоматолога и все бы хорошо, если бы ни приходилось так рано вставать и ездить на другой конец Москвы, аж на Каширскую.

ХХ

Свекровь и собака возвращаются с прогулки. Жучка залетает на участок и карабкается на крыльцо. 

– Постой Жученька, давай ножки вытрем, – кричит ей старая женщина.

Но Жученька вдруг застывает.

Этого я и боялась.

Учуяла. Учуяла, стерва, видно, не все рецепторы еще отмерли.

Она скатывается с крыльца и ныряет под ступеньки. Глядит на меня и тявкает.

И я на себя гляжу. На себя и на всех сразу – словно птицей стала. Сдохла я пока они гуляли. Точней сказать – отдалась смерти: это как мама пришла, за шкирку взяла и в теплую норку несет.

Юра на кухне моет руки в тазике, в который Елена подлила теплой воды из сосуда, который они называют электрический чайник.

Он устал, у него в пояснице ломит. Он любит дачу. Любит. Он хорошо относится к теще, неплохо – к жене, он все делает, что может, для матери. Просто их много, а он один и есть еще работа, которая как мать и жена вместе взятые. Он мечтает о покое.

Он слышит крик матери.

Заглядывает Елена. 

– Юра, мне кажется там что-то…

Вместе выходят на крыльцо.

Видят, как мать Юрия стоит больными коленями на баданах, пытается вытянуть собаку из-под крыльца. Та визжит.

– Что там такое? – спрашивает Елена.

Дина спускается со второго этажа к чаю, столовая пуста. Торт раскрыт, но не разрезан. Ее муж, мать, свекровь столпились возле крыльца.

Дина выходит из дому. 

Через несколько мгновений Жучка с визгом отлетает от крыльца – Юре ничего не оставалось, как оттащить ее и отбросить.

Он говорит:

–  Нужна лопата. Там мертвая лиса.

Женщины молчат.

– Отойдите отсюда. Она может быть заразной.

В это время заходит соседка Ольга – дородная, с широким лицом и переливчатым маникюром. Ольга – друг.

– Это собаки из актерского поселка. Говорят, они за зиму затравили трех лис, а на прошлой неделе задрали белку. Лисы – главные переносчики бешенства, – заключает Ольга, помахивая в воздухе указательным пальцем. Лак у основания ногтя розовый, а у края – винный.

Лицо пожилой немеет.

– Я думала, нам только клещи грозят, – роняет Дина. Ее игнорируют.

Соседка Ольга практична. Она в таких делах толк знает.

– Ее на пленку надо положить и золой посыпать. Помочь?

Юра возвращается с лопатой.

– Жученька заболеет, – плачет пожилая дама, – Зачем мы только поехали, зачем?

– Вы сами хотели, – говорит Елена и осекается, потому что выходит грубо.

Свекровь рыдает.

Елена обращается к Юрию.

– А ведь она права, – Жучка могла заразиться.

– В Верейске травмпункт хороший. Там скажут, где сделать укол от бешенства. Поезжайте, укол надо делать сразу, – подсказывает Ольга.

– Дина, принеси успокоительное, над холодильником на полочке оставался корень пиона.

– Не надо.

– Встаньте, успокойтесь, холодно так сидеть.

– Жученька!

– Мы сделаем ей укол.

Юра приносит из сарая пленку, надевает резиновые перчатки.

– Не вдыхай, – кричит сквозь слезы ему мать с крыльца. Ее уводит Елена. Дина ищет капли на полке. Торт позабыт, но в доме потихоньку становится теплее.

ХХ

Он молодец: все сделал основательно и не спеша.

Снял дерн, вырыл широкую яму. Может, не такую глубокую как хотелось бы, но земля еще мерзлая, копать трудно. Он выбрал кромку поля, возле осин, хорошее место, покойное.

Пока я лежала в пленке, я думала о них. 

Что с ними будет? Кто из них окажется тверже, кто спокойнее?

Пленка была мутной, как мои слепые глаза. В коже моей копошились уже личинки, кожа моя – пристанище. 

В лучшие годы я лоснилась, обрастала жирком. В смерти я усохла, шерсть превратилась в пух почти, поредела. Но насекомым это надежный дом. 

Он опустил меня бережно, бережно вытащил пленку. Я все равно перевернулась, но это не его вина. Он поправил меня лопатой, стал забрасывать землей. Как же приятно. Хлоп-хлоп, земля по спине, по затылку, пахнет как в норе. Он трамбует землю, мне уютно. А их участок мне видно и отсюда, видно, как он бредет по полю в тяжелых резиновых сапогах, как наливает воду в ведро, чтобы вымыть лопату.

В дальних кустах соловей запел. В этом году рано.

ХХ

Елена убирает еду со стола. На ходу все по бутерброду съели, выпили по кружке чая. Это Елена всех уговорила и правильно сделала: пока доедут до травм пункта, пока отыщут его в Верейске, куда ездили только на центральный рынок, пока то да се, наступит вечер.

Свекровь лежит на диване, рукой прикрыла глаза. Спать ей, к сожалению, не дадут. Надо ехать.

Они грузятся в машину. Запах рвоты ослаб.

– Юрочка, а вдруг в травм-пункте Жученьке укол не сделают, что тогда?

Юра не знает ответа на этот вопрос. Он готовился заниматься водопроводом, а про бешенство он слышал в детстве от бабушки, что против болезни этой делают сорок уколов. Вскоре он выяснит, что уколов теперь нужно меньше.

– Будем решать проблемы по мере их поступления, – говорит Елена.

В машине воцаряется тишина.

ХХ

Странный был день.

Мы доехали до травм пункта и оттуда нас отправили в местную больницу. В больнице, как я и подозревала, нам сказали, что животными не занимаются. К сумерках, мы нашли в Верейске ветклинику.

У свекрови поднялось давление, а Жучка скулила и скулила.

Солнце спряталось, небо затянуло, и от этого вечер свалился на нас быстро. 

К тому моменту, когда Жучке сделал укол дежурный врач ветклиники, на которого рассказ наш не произвел ровно никакого впечатления, усталость охватила, казалось, и сам автомобиль.

Мы заехали в придорожный кабак и съели харчо. Он оказался, на удивление, недурным.

Жучке предстояло еще пять уколов. И никаких конфет. И алкоголя, как пошутил Юра.

Я решила, что откладывать с ребенком больше нельзя. Просто нет смысла.

ХХ

Август. Грибы пошли.

Я и не рассчитывала, что он ко мне в гости придет. И еще жену приведет. Он тогда зачем-то мою могилу камнем пометил. Дерн аккуратно сложил сверху снова, как кирпичики. Потом поискал в траве, нашел камень приличный и положил его в центр. А сейчас отыскал, умудрился.

Она брюхатая уже, волосы отрастила до плеч. Толстеет.

Жучка издохла в июле. Я помню этот их приезд. Нашла кусок проволоки и сжевала. Усыпили.

Земля прогрелась, солнце знойное, хотя осень в лучах уже проглядывает. Свет осенний – его ни с чем не спутаешь. Как ветерок возле глаз, дымчатый, с пеленой, осенний свет.

Они шагают в такт, друг за другом по дорожке вдоль участка. Раз-два, раз-два. Она сзади, касается рукой его спины. Он не оборачивается. Идут.

Я улыбаюсь, зубами легонько постукиваю и лапой чуть-чуть скребу, потому что приятно. Потому что все правильно получилось.

Translator’s Statement

Julia’s precise, spare style is a joy for the translator. Due to her art and screenwriting background, she knows just how to wield the compact phrase and the expressive image. In “Dead Fox,” a story about family relationships, the wild fox’s impassive observations are matched by the human narrator’s dry commentary. Much is telegraphed by small details of behavior or the absence of those affectionate diminutive nicknames and word forms so characteristic of Russian. Conveying emotional overtones in prose as spare as Julia’s was a delightful challenge: on top of the fact that Russian to English prose translation tends to expand by at least 15%-20%, there is also the temptation to “get there the easy way” via explicitation and explanation instead of relying on detail and gesture. In cases like this, it’s very helpful to be close enough to the author, as I am to Julia, to be able to suggest words in a collaborative fashion; in this case, I was so delighted by the description of the little Maltese being sick in the car, so reminded of my own dog’s unfortunately similar behavior, that I suggested adding the word “loaf” to make the image even more concrete. Julia and I also had long conversations about how much a fox would know about human words, objects, and relationships. I hope you enjoy reading Julia’s work as much as I enjoy translating it.